«Есть много людей недовольных, по сути, я их голос»

За год войны несколько сотен медиа заблокировали, закрыли и выдавили из страны. Но все чаще бывшие политические активисты и журналисты открывают маленькие протестные медиа о своих регионах, откуда им пришлось бежать: об Омске, Карелии, Перми. Один из них — телеграм-канал «Сердитая Чувашия», созданный бывшим главой штаба Навального в Чебоксарах Семеном Кочкиным. 

«Важные истории» поговорили с Семеном о том, как защитить сограждан от мобилизации, почему важно вести список погибших на войне из Чувашии и как вернуть чувашский в моду. 

— Ты сам родился и вырос в Чувашии, но на чувашском почти не говоришь. 

— Я родился в Чувашии, в Вурнарах (поселок городского типа. — Прим. ред.), в самом центре республики. В Чувашии немодно быть чувашом, этот пресловутый колониализм: чуваши — покоренный народ, а покоренным народом никто не хочет быть, это не помогает тебе. В СССР это точно было так: моя бабушка не разговаривала с моей мамой на чувашском языке, они решили, зачем оно им? Лучше не знать, лучше, чтобы дети думали на русском. Знание чувашского не дает тебе никаких бонусов. Есть какие-то регионы, где малые народы чувствуют себя хотя бы наравне с русскими, например Татарстан, где иногда даже жалуются на дискриминацию не татар. 

В школе никакого погружения в культуру у нас не было, не было у меня и чувашского языка. Родители написали заявление о том, что чувашский язык я в школе учить не буду, потому что на ребенке и так сильная нагрузка. Так примерно это и работает — чуваши стесняются себя. Мне на тот момент казалось, что это очень круто: люди ходят на ненужные уроки, а мы с одноклассником-мигрантом из Азербайджана идем играть в компьютерный клуб в это время. Сейчас вспоминаю и думаю: ё-моё, упустил такую возможность. 

В чувашскую культуру я начал погружаться только во взрослом возрасте, познакомился с национальными активистами. Это мое, родное, вещи, которые я не замечал. Поэтому и люди из республики, которые заходят на канал [«Сердитая Чувашия»], начинают читать, просыпаются внутри. 

Не возникает же вопросов, почему человек любит Москву или Санкт-Петербург. А когда речь идет о провинции, сразу: ой, ну нет, это место любить нельзя, от этого места нужно бежать. И я не думал, что этот интерес обернется в какую-то политическую форму. 

— Как это произошло?

— «Дождь» еще по телику показывал мэрскую кампанию Навального 2013 года, меня впечатлило, что это вообще возможно, что обычный человек говорит: «Сейчас я пойду в мэры Москвы». Я стал следить за политикой, подумал, что надо идти в активизм, у нас в Чебоксарах была партия «Парнас», другие инициативы, я всегда приходил волонтерить, был человеком с активной жизненной позицией. 

Когда Алексей [Навальный] начал делать президентскую кампанию в 2017 году, ездить по городам России, я предложил свою помощь в Чувашии. Мы повышали узнаваемость Навального, готовились к сбору подписей, собрали наблюдателей, когда Навального не зарегистрировали, проводили митинги. Мы вели кампанию против местного олигарха Владимира Ермолаева, на его предприятии не было очистных сооружений. Не знаю, насколько это наш вклад, но Владимир Ермолаев в итоге угодил в тюрьму. Мы качали тему экологии, хотя у нас нет супервредных производств. Боролись с главой Чувашии, на тот момент Михаилом Игнатьевым, которого отправили в отставку — наша роль тоже была невероятна в этом. 

В 2020 году я пошел на выборы в городское собрание, занял второе место. Я считаю, что у меня украл голоса человек, который сейчас сидит в Совете Федерации, Николай Владимиров. Но мы не останавливались, вели кампанию против «Единой России» на выборах в Госдуму.

Когда ФБК и штабы Навального в России запретили, я поехал на месяц в Грузию, через пару недель посадили [бывшую главу штаба Навального в Уфе] Лилию Чанышеву, я понял, что не вернусь. Мы стали думать, что можно делать из эмиграции. YouTube — вряд ли… За месяц до начала войны мы сделали телеграм-канал «Сердитая Чувашия». Когда началась война, Путин начал говорить про русский мир, денацификацию, — меня это стриггерило. Мы почувствовали у людей запрос — они хотят читать по-чувашски, изучать культуру, и внутри себя я это тоже почувствовал.

— Не было мысли после переезда бросить активизм?

— Когда я уехал, я почувствовал, что превращаюсь в того чувака, который что-то делал, а потом уехал и — ну все, дозор окончен! С началом войны стало ясно, что если я не буду писать вообще, этого никто писать не будет. Ты просто так навскидку не вспомнишь активистов в Йошкар-Оле, Мордовии, да в большинстве городов России. И ты думаешь: наверное, там никого нет, значит, там нет жизни, люди там какие-то глупые, они все думают, что Путин крутой.

А есть много людей недовольных, по сути, я их голос. Они читают нас, донатят, поддерживают — значит, не все так плохо, для этих людей есть какая-то надежда. Для меня тоже — что я не схожу с ума, не превращаюсь в сумасшедшего мужика, который что-то бубнит на чувашском. 

— Как возможно оставаться в повестке республики дистанционно? 

— С нами делятся информацией источники, которые все еще находятся в России, работают в госорганах, занимают должности. Они понимают, что что-то не так, чувствуют себя плохо, но доверия к федеральным структурам, крупным СМИ у них нет. 

Люди нам часто пишут сами, особенно, что касается списка погибших из региона. У нас была история, когда мы добавили в этот список мужчину, смотрим — какой-то знакомый. Оказалось, что за несколько недель до своей смерти он записывал видео, что идет в военкомат, у него шесть детей. И вот буквально через пять дней он погибает в Украине.

Люди, которые делятся погибшими, они как-то хотят остановить войну, сопротивляться. Возможно, если другие увидят этот длинный список, они как-то своих родственников отговорят [идти воевать]. 

— Вы собираете отдельно список погибших на войне жителей Чувашии. В начале февраля твой сайт с этим списком заблокировали. Вы писали про «асановскую трагедию»: когда из села с населением 800–900 человек мобилизовали 60 мужчин. Почему для вас так важно, сколько граждан республики мобилизованы и погибают в войне? 

— Так было примерно во всей России — что забирали из глубинки в основном, но для Чувашии с ее другим национальным составом это особенно болезненно. 

Кто-то ушел по мобилизации, кто-то пошел наемником в ЧВК, потому что это для них возможность заработать. Люди в Чувашии в основном живут ужасно бедно. Кто живет бедно, не знает о существовании карточек «ОВД-Инфо» [о том, что можно не брать повестку и не ходить в военкомат], не знают свои права. При этом есть общая традиция хождения в армию: в Чувашии есть традиционные танцы, есть традиционная одежда, а также есть традиции идти в армию, это считается хорошей возможностью. В городах люди более индивидуальны, менее зависимы, есть деньги и возможности. В городе попробуй облаву устрой, а в деревни просто приезжал автобус, собирал людей и увозил. Сам глава республики признался: да, были такие заборы нехорошие. 

В районах республики, откуда больше всего забирали и где был беспредел во время мобилизации, живут в основном чуваши, в Чебоксарах — обрусевшие чуваши или русские, для них это не важная часть идентичности. Есть деревни, где все говорят на чувашском, этим людям оказалось тяжелее всего. 

Во время мобилизации мы писали, что это геноцид чувашского народа, потому что больше всего забирали из районов и сел. Это злая ирония: воюют за русский мир, за денацификацию нацменьшинства — и они гибнут там. 

Согласно данным последней переписи (которой полностью доверять нельзя, конечно), уменьшение тех, кто считает себя чувашами, колоссальное — минус 20%, их становится все меньше и их отправляют умирать. Сейчас я думаю, что, возможно, «геноцид» — не самое правильное слово. Ведь геноцид — это целенаправленное уничтожение какой-то группы. Я не думаю, что у Путина была цель уничтожить чувашей, он вообще об этом не думает просто. 

— Ты говоришь, что в республике мало кто говорит на чувашском, но в своих постах вы его периодически используете. Почему?

— Мы были первым популярным медиа в республике, которое использует слова на чувашском, мы в начале и в конце постов всегда стараемся что-то на национальном языке писать. Это произвело на людей впечатление. Есть и те, кто возмущенно говорит, что права русских ущемлены. Меня удивило, что глава республики, очень редко говоривший по-чувашски, в последнем послании к госсовету блоки своего выступления называл на чувашском. Меня это позабавило. Видите, перевели человека на свою сторону. К сожалению, только в одном вопросе. Другие национальные чувства в нем пока не проснулись: как отправлял земляков на смерть, так и отправляет.

Мы сейчас в том моменте времени, когда внедрять национальный язык нельзя полностью, хотя мы и хотели бы открыть медиа только на чувашском. Люди не поймут, отпишутся. А если ты маленькие слова, фразы будешь давать читателю, через какое-то время они привыкнут. 

— Ваши посты о нарушениях во время мобилизации, о том, почему можно не идти в военкомат, кому-то помогли?  

— Много людей в нашем окружении, когда началась мобилизация, искренне говорили: «А как не пойти по повестке? Посадят же!» У людей был невероятный страх перед военкоматами. Мы постоянно писали, как по закону можно не брать повестку, создали канал с информацией о том, где раздают повестки в республике, постили сообщения наших подписчиков о том, что их мобилизуют, в чате «Сердитой Чувашии» люди активно общались. Я думаю, эта активность помогла огромному количеству людей. Во время мобилизации я делал стримы, люди задавали максимально простые вопросы: «А что будет, если я не пойду в военкомат?», «А что если я уже взял в руки повестку?» — они даже банальных вещей не знали. 

Я надеюсь, мы смогли какую-то часть людей убедить, что на войну идти не надо. 

— Зачем вообще вы это делали? 

— На меня 2014 год и аннексия Крыма произвели большое впечатление. Я гулял по Чебоксарам, все было в георгиевских ленточках, «Крым наш». Я хотел почитать хотя бы где-то, сопротивляются ли люди этому, и ничего не нашел.

Когда началась война, нашей целью было сделать так, чтобы меньше людей «облучилось», меньше людей сошли с ума [от пропаганды]. Мы знаем историю: парень приехал из города навестить родителей, пришел участковый давать повестку. Постучался, ему говорят, что сына нет дома. А участковый говорит: «Я же видел его в окне». И родители отправили его в военкомат. Не смог он до нас дотянуться, не читал нас. Читал бы, могло бы быть по-другому. Люди почувствовали какую-то невероятную беспомощность перед бюрократическим аппаратом. Мне кажется, мы повлияли сильно на сознание людей, но посчитать, сколько людей спасли, невозможно.

— В ближайшее время у тебя нет перспектив вернуться на родину, но ты пишешь, что приближаешь прекрасную Чувашию будущего. Какой ты ее видишь? 

— На что наталкиваются люди, которые думают про это? В составе России Чувашия будет или как отдельное государство? Может, в составе тюркского государства вместе с Татарстаном и Башкирией? Или с Марий Эл и Мордовией? Я стараюсь об этом не думать, это факторы, которые от меня не зависят. 

Я бы хотел, чтобы в Чувашии была сменяемость власти, нормальная судебная система, чтобы республика была богатой и свободной. Чтобы люди могли говорить на чувашском и это перестало быть чем-то зазорным. 

В Чувашии много талантливых людей. Это и сейчас классное место, а если бы там было посвободнее — так вообще!